– Я сова, – не знала она ещё, насколько я сильно люблю жену.

Больше вопросов не было, словно она всё поняла без слов и канула в лету. Я не стал открывать её профиль, чтобы добраться до фаса, не стал лезть в архив её фотографий. Вспомнил, как случайно увидел чьё-то красивое лицо, начал кликать его дальше, оно повернулось, улыбнулось, открылось… прошёлся по фото, залез на стену, а там: «Меня больше нет», «Кто захочет прийти на годовщину, свяжитесь с моей мамой – и телефон». Я позвонил и узнал, что девушка умерла. С тех пор я не хожу по чужим фото, не лезу в чужую жизнь. Грусть, она же не спрашивает, она у тебя в башке, дай ей только повод выйти из себя. Той грусти хватило, того разочарования. Девушка неплохо рисовала, судя по эскизам на стене. Я тоже хотел быть художником, но как только я доставал краски и начинал рисовать, обнаруживал, что набор моих красок ограничивался шестью цветами, как в школьном формальном наборе. Она же рисовала карандашом. Карандашом я рисовать не хотел, он был слишком прост. Да, и серого в жизни хватало. Как и в её короткой. В каждом рисунке читалось, что её жизнь так и осталась эскизом, как бы сильно она её ни любила.

* * *

Любовь, вот что спасало лучше всего от окружающего мира. Она и есть та самая постель, то самое одеяло, под которое можно забраться в случае опасности. Я не говорю о том, что засунуть свой член в норку, хотя это тоже вариант. Речь идёт о любви поражающей, словно радиация, всего тебя, весь твой мозг, да так, чтобы никакая дрянь больше туда не проникла, никакой страх не смог там поселиться. Любовь – как вай-фай, либо есть, и тогда ты полностью окружён ею, либо нет, и ты ищешь, куда бы воткнуть свой проводок, чтобы хоть как-то наладить связь.

Чем дальше в мир, тем больше я чувствовал себя беззащитным малышом, в объятиях одной непредсказуемой женщины по имени жизнь, которая, будто вечная мать, всюду таскала меня с собой. В минуты счастья и спокойствия она кормила меня своим молоком, в минуты опасности прижимала моё тело к своей груди так сильно, что я слышал топот её сердца, которое хотело унести меня как можно дальше от беды. Я жил её настроением, что постоянно скакало от пункта П – пи… до пункта Х – ху… отправляясь туда всё чаще, будто там забывала какие-то мелочи жизни, вроде перчаток или зонта, без которых можно жить, но оставлять было жалко, всё-таки своё, любимое, родное. Если у неё болела голова, эта мигрень моментально становилась и моею тоже. Кожа моя начинала потеть от жара её чувств: то бросало в дрожь ревности, то в жажду мести, то в Бэнтли зависти, то в троллейбус равнодушия, то сажало на цепь злости, то радостно отпускало. Иногда, заплутав окончательно, любовь вставала на аварийке посреди жизни, не зная, как поступать и зачем. Люди, что окружали её, всегда лезли в самую душу, пытаясь заглянуть в самые глаза, с кем только не приходилось общаться: шлюхи, сантехники, бухгалтера, соседи, адвокаты, одноклассники, родственники, их жёны, их мужья, их дети. Она боялась всех этих людей, она обходила их стороной, стараясь сузить круг до любимых и настоящих. Тревога за меня, вот что трогало её больше всего. Порой, не находя больше сил, вымотавшись окончательно, её одолевали сомнения: «Бросить его, что ли, всё равно мне его не вытащить в люди, пожить самой, для себя». Это были мгновения слабости, в которые я начинал жутко капризничать, нервничать и болеть, и проситься обратно на ручки. Её большое сердце тут же начинало корить хозяйку, отметая все сомнения, она вновь прижимала меня к себе. Слёзы мои высыхали, когда она мне давала новый шанс, и в руках мальчика, будто тому сунули в руки кубик Рубика, начинали сходиться цвета, стоило только повернуть в нужную сторону.

* * *

Рядом со мною шла беременная женщина, настроение её было на лице, оно смеялось. Я не знал причины этой радости, но сразу ощутил, как женщине необходим кислород, нужен вдох, вдохновение, и тогда она способна сама излучать свет. Перед ней бежал малыш, с жёлтым шариком в руках. Беременная мама шла за ним. Я сразу же вспомнил Шилу и её прекрасный живот. Когда беременность касается тебя лично, её становится так много, что ты начинаешь примечать беременных везде, подозревать в ней или даже предвидеть. Дай ей немного счастья, женщине, и тогда она сможет полететь будто шарик, наполненный гелием, и нести такую же глупость, что срывается с губ, будто она, наглотавшись того самого гелия, пытается говорить, слова звучат забавно, от этой искажённой речи даже самым печальным становится смешно. Радость абсолютно беспричинная, как влюблённость. Однако ещё важнее для женщины был выдох. Она выдохнула: «Артур». Я вздрогнул. Малыш же, напротив, прибавил шагу. Снова я посмотрел на туго обтянутый платьем живот, словно тот выдохнул. Влюблённость, вот что необходимо абсолютно каждой женщине, нет, не муж, а именно влюблённость. Сиюминутная, короткая и яркая, без интима. Всем была она нужна, и даже этой женщине, что каждый день надевала свой живот и выходила на прогулку с маленьким, братом того, что сидел внутри, сыном того, что сидел где-нибудь в офисе.

Я встал, чтобы прикурить, отпустив вперёд семейство. Стоило мне сделать одну затяжку, как симпатичный малыш споткнулся и упал («Курить вредно», – мелькнуло у меня в голове), нелепо и бесстрашно, как обычно падают все маленькие дети, шар поплыл в небеса. Лицо мальчика сверкнуло удивлением, он на мгновение увидел в небе два солнца, потом вспомнило маму, исказилось, словно лист А4 смяли в комок и бросили на асфальт. Артурику было больно, не то от ссадины, но больше от досады. «Терять всегда больно». Мать, только что в него влюблённая, подняла сына и отшлёпала. «Клин клином». Одна боль перекрыла другую, и малыш успокоился. Артурик успокоился. «Пожалуй, в такой ситуации я ничуть не отличался от него, меня точно так же поднимала Шила, стоило только упасть, и успокаивала точно так же, без сантимента».

Мать продолжила разговор по мобильному. Она громко отвечала, всё ещё грозно поглядывая на сына:

– Думаешь, я ему не говорила. Он меня не слушает.

«Так ему с тобой скучно, не о чем поговорить». Я прошёл мимо и через сотню метров уже вынырнул из парка. «А жене моей, может, ей тоже скучно со мной?» В голове моей крутился ночной разговор с Шилой:

– Чего не спишь? – смотрел я в ночной потолок.

– Звёзды считаю, – смотрела туда же жена.

– Не хватает?

– Ага.

– Наверное, кто-то опаздывает… на работу.

– Да, для кого-то наша романтика самая настоящая работа, – повернулась Шила ко мне и положила одну руку мне на грудь. – Расскажи о своих романах до… меня.

– Хочешь до… – потянул я ноту, – кументалки? Зачем она тебе, когда мы можем снять новое захватывающее кино.

– Тебе бы только снять.

– Женщины, когда они уже живут в твоём настоящем, им непременно нужно узнать твоё прошлое. Всё моё прошлое, несколько вас, лица многих из них уже стёрлись. И вообще ты у меня первая и единственная.

– Всё. Уйду от тебя в монастырь.

– После того, что мы вытворяли, тебя не возьмут, – положил я свою ладонь поверх её. Та горела, она начала топить лёд моей.

– Почему?